Бывал обманут сердцем я, / Бывал обманут и рассудком, / Но никогда еще друзья, / Обманут не был я желудком. /
Признаться каждый должен в том, / Любовник, иль поэт, иль воин, / Лишь беззаботный гастроном / Названья мудрого достоин.
Отношения с городами, как и с людьми, складываются по-разному: к одним проникаешься симпатией сразу, с другими процесс сближения занимает многие годы. С кем-то со временем отношения развиваются, углубляются, к другому — остываешь. А то, бывает, встретишься после перерыва, и поговорить не о чем — перед тобой чужой, скучный человек (место). Так ли, иначе ли, а Венеция — это единственный в мире город, знакомство с которым происходит мгновенно, а любовь — с первого взгляда и на всю жизнь. Чтобы полюбить Брюгге — нужно несколько часов, чтобы полюбить Париж — хотя бы несколько дней, Рим — несколько месяцев. Полюбить Тель-Авив взяло у меня 15 лет. Для того, чтобы влюбиться в Венецию, нужно несколько секунд. И совершенно неважно, сколько времени продлится твой роман — один день или много лет, — счастье гарантировано вне зависимости от срока. Ритм колышущейся в каналах воды организует не только физическое пространство города: светлый полумесяц отраженного в воде неба клавесинными арпеджио переливается в музыке Вивальди и Альбиони, серебряными и золотистыми бликами вспыхивает в тяжелых складках драпировок Веронезе и Тинторетто, легким узором белых наличников и арочек пробегает по красным фасадам.
Опыт не улучшил никого; те, кого улучшил, —
врут безбожно;
опыт — это знание того,
что уже исправить невозможно.
В Венецию мы приехали из Парижа. Почти весь 1987 год я провел в этом городе, отношения с которым у меня были достаточно напряженными по моей (я отдавал себе в этом отчет) вине. Они не сложились раньше, еще в самолете, когда, впервые в жизни подлетая к Парижу, я смотрел на рассыпанные внизу огни. Внезапно мое радостное ожидание встречи с легендарн городом испарилось, уступив место тяжелой, мрачной обиде. Боже, как в юности мечтал я об этом городе! Я до сих пор помню приснившийся мне, четырнадцатилетнему подростку сон, будто ночью я иду по мощеной булыжниками темной, ничем чем не примечательной улице. Сжатая безликими, серыми, трех- и четырехэтажными домами улица круто уходит вверх.
Теперь я понимаю очень ясно
и чувствую, и вижу очень зримо:
неважно, что мгновение
прекрасно,
а важно, что оно неповторимо.
Моросит дождь. И сегодня, спустя почти сорок лет, я помню поднимающееся от ступней ног к сердцу, кружащее голову тушение счастья: я ступаю по булыжникам Парижа!
Запах мокрого парижского асфальта наполнял мои ноздри, когда я читал стихи Аполлинера «Под мостом Мирабо тихо Сена течет. » Звонкий цокот копыт маленькой козочки мешался со смехом Гавроша, звоном шпаг на площади Вогезов, ревом ворвавшейся в Консьержери толпы, и я зажимал уши, чтобы не слышать: «Париж слишком мал для тех, кто любит так, как мы. » (Из фильма М. Карне и Ж. Превера «Дети райка»).
Нам, конечно, уйти суждено,
исчерпав этой жизни рутину,
но, закончив земное кино,
мы меняем лишь зал и картину.
Все эти зрительные, звуковые и обонятельные галлюцинации, вся тоска и ностальгия по городу, который я знал наизусть и в котором никогда не бывал, однажды нашли свое совершенное воплощение в жемчужно-сером сиянии экрана кинотеатра «Кинематограф» на Большом проспекте Васильевского острова. Да, конечно, в фильме начала 30-х годов «Набережная туманов» действие происходит в другом городе, кажется в Гавре. Но разве это имело значение? Нежное, светлое лицо с высокими, поднятыми к вискам, как два лепестка королевской лилии, скулами и серыми, мерцающими под росчерками тонких бровей глазами, было лицом Парижа.
Ей, Мишель Морган, было семнадцать, столько же, сколько и мне, лет, и это был ее первый фильм. В ее голосе легкий шелест листвы Булонского леса сплетался со звуками аккордеона, медленным плеском ночной Сены и шуршанием шин по бульвару Распай. Ее дыхание пахло земляникой, фиалками и свежим багетом, который покупают в семь утра, выходя на мокрый от росы серый асфальт.
Боже, как я хочу ее поцеловать, — дурная, глупая, жалкая мысль, — но она мелькнула в моей поднятой к экрану голове. Наши взгляды встретились: «У тебя красивые глаза, ты это знаешь?» — и я не сразу сообразил, что слова эти произнес не я, а Жан Габен. Их до сегодняшнего дня повторяет вся Франция — одна из фраз, составляющих ограниченный набор национального самосознания. Впрочем, это мне стало известно значительно позже, а тогда, глупый 17-летний мальчишка, я еще не знал, что самое опасное в жизни — это мечты и желания. Камушки, которыми насмешливые боги играют свою, а не нашу игру.
Чем пошлей, глупей
и примитивней
фильмы о красивости страданий,
тем я плачу гуще и активней
и безмерно счастлив от рыданий.
Я брел по набережной Невы и потом через Дворцовый мост, зачарованный кинематографическим символом своих детских мечтаний, мальчишка, всем своим существом ждущий их воплощения и, несмотря ни на что, надеющийся на чудо.
Через пятнадцать лет выяснилось, что на чудо рассчитывать не приходится.
Я опоздал. Опоздал на свидание. Мне было 32 года, и я уже не представлял интереса для Парижа, этой прекрасной, зрелой женщины, которую интересовали исключительно самоуверенные безусые юнцы. В Париж надо прилетать не тридцатилетним туристом, горько думал я, глядя на приближающиеся огни, а являться 17-летним мальчишкой, на все готовым, дабы покорить завоевать роскошную одалиску, разлегшуюся на берегах Сены. Взять ее силой так, как это сделал Пикассо, или, чтобы она, потеряв голову, отдалась сама, как отдалась она Пасхину.
В беседе с дамой много проще
воспринимать её наощупь.
В том, что наше свидание не состоялось тогда, когда ему следовало произойти, моей вины не было. Да и Париж, собственно, виноват не был. На что было обижаться — на судьбу, на советскую власть? И все же обида за неслучившийся роман заставила меня надменно и холодно взглянуть на играющий желтыми осенними листьями веселый город. «Не больно-то хотелось», — равнодушно пожимал я плечами на улицах Монмартра. «Не больно-то хотелось», — кривил губы на бульваре Монпарнас.
Про подлинно серьезные утраты ;
Жалеть имеют право
лишь кастраты.
Не привыкший к такому отношению Париж активно соблазнял меня, но я оставался спокойным, чуть злорадно наблюдая за усилиями опытной кокетки. С тех пор, бывая в Париже, я всегда выдерживал дистанцию, ограничивая себя выставками, концертами, дегустациями, словно не в город приезжал, а являлся с визитом в музей, оперу или ресторан. Нереализованная мечта, несбывшееся желание сделали меня осторожным и подозрительным. Когда достаточно неожиданно для себя я получил студию в «Ситэ» — Интернациональном центре искусств в Париже, — сердце мое не вздрогнуло. «Всего лишь Париж», — подумал я вяло и стал собираться.
За радости азартных
приключений
однажды острой болью заплатив,
мы так боимся новых увлечений,
что носим на душе презерватив.
Стены студии я завесил фотографиями рынка Махане Иегуда. «Ты бы еще окна заклеил», — посоветовал мне Арон Априль.
Через четыре месяца на пасхальные каникулы ко мне из Иерусалима приехала жена с дочерью. Для Маши это был первый выезд за пределы Израиля, и она, 14-летняя девчонка, вся дрожала от предвкушения встречи с Парижем. «Ген не вода», — грустно подумал я, глядя на ее сияющее лицо. (По счастью, ее дальнейшие отношения с этим городом сложились удачно.)
Ушиб растает. Кровь подсохнет.
Остудит рану жгучий йод.
Обида схлынет. Боль заглохнет.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт.
Чтобы отпраздновать приезд, я повел семейство в ресторан. Сам я по ресторанам ходил мало. Именно в Париже я начал впервые готовить, соревнуясь с Толей Васиным по части приготовления супов из овощей, купленных на рынке Бастилии. Постепенно я расширял свой репертуар, экспериментируя с пастой, рыбой, мясом, и достиг определенного уровня. Что же касается ресторанов, то, если не учитывать приглашения моих французских друзей в действительно хорошие места, как «Клозери де Лила», «Прокоп», «Бонфинже», я ограничивал свой репертуар дешевыми забегаловками, а также китайскими и греческими ресторанчиками на Контрэскарпе.
Самым моим любимым заведением была крохотная, на три столика, забегаловка старого вьетнамца на рю Розье.
За двадцать франков там можно было получить суп с креветками такой сытности, что ужин становился совершенно излишним.
Но, разумеется, не во вьетнамскую забегаловку надо было вести оживленных, радостных женщин и уж тем более не кормить их плодами собственного творчества. Праздник — это праздник, и мы отправились в известный своим фрю де мэр ресторан у метро Ваграм.
Увы, имея дело с другими людьми, следует полагаться на их вкус, а не на свой собственный. Когда лощенный гарсон поставил на стол огромное блюдо, лицо нашей дочери исказила гримаса отвращения: «Вы хотите, чтобы я ела этих тварей с длинными ногами?» — сказала она, с ужасом глядя на лангустинов. После долгих уговоров она рискнула съесть одну устрицу. Долго держала ее в руке, потом закрыла глаза, словно соплю сглотнула нежный деликатес и долго сидела зажмурившись, явно подавляя рвотный позыв.
На свете столько разных
вероятностей,
внезапных, как бандит из-за угла,
что счастье — это сумма
неприятностей,
от коих нас судьба уберегла.
— Машенька, что ты хочешь? — спросил я.
Уговаривать ее съесть креветку или улитку смысла не было, а праздник — есть праздник.
— Гамбургер, — просияв, сказала дочь.
Сгорая от стыда, я позвал гарсона.
— Простите, Бога ради, но может быть у вас есть гамбургер?
— Разумеется, месье.
Мы ели устриц, а воспрявшая духом Маша с интересом озиралась по сторонам, ждала свою мечту.
Ну, злые боги и здесь не упустили своего. Я слышал их приглушенный смех, когда, низко поклонившись, официант поставил перед Машей тарелку. Маша ошарашено смотрела на сияющий кровавым блеском стейк «Тартар», и на глаза у нее наворачивались большие-большие слезы.
За столькое приходится платить,
покуда протекает бытиё,
что следует судьбу благодарить
зa случаи, где платишь за своё.
— Машулик, Машулик, успокойся, — заторопился я, — не надо, у них наверняка есть то, что ты сможешь есть.
— Папа, — давясь слезами, сказал ребенок, — а в Париже есть картошка? Мне совсем ничего-ничего не надо, но вдруг у них есть чипсы?
По счастью, чипсы были. И даже с кетчупом. И гарсон себя вел прилично — ничем не выдал свое к нам отношение. И ребенку после пережитых потрясений жареные ломтики казались небесным лакомством. А я решил: надо ехать в Италию. Там — макароны.
И вот, после целого дня блужданий по Венеции, усталая Маша заснула, а мы с Верой сидели на балконе и распивали бутылку Речиото делла Вальпуличелла, — вина, которое пьется без закуски, само по себе, ибо не нуждается ни в каких дополнительных вкусовых аккомпанементах. Вытянув ноги, я бездумно смотрел, как колыхалось в воде отражение палаццо, стоявшего на противоположной стороне узкого канала.
Пусть меня заботы рвут на части,
пусть я окружён говном и суками,
всё же поразительное счастье —
мучиться прижизненными
муками.
Оно было совсем небольшим, трехэтажным, фасад в пять окон. Затейливые наличники первого этажа, крохотный балкон на втором, под крышей маленькие окна третьего. Из-за стены, примыкавшей к палаццо, вытягивали к каналу свои ветви два больших дерева.
— И садик, — пробормотал я, — еще и садик.
Прошло минут десять.
— Знаешь, — мечтательно сказал я, потянувшись за черной бутылкой, — в своей будущей жизни я хотел бы родиться вот в этом палаццо. Оно — как раз по мне, не слишком большое, на боковом канале, в нем даже есть.
Когда азарт и упоение
трясут меня лихой горячкой,
я слышу сиплое сопение
чертей, любующихся скачкой.
В каменной стене отворилась дверца, и на набережную выкатился черный мохнатый шар. Маленький, не поймешь, где голова, где хвост, он сделал несколько прыжков. Потерявшая дар речи Вера протянула руку, указывая на черного, как две капли воды на меня похожего пуделя.
— Господи, — испуганно выдохнул я, — Господи, только не пуделем!
Пасхальные каникулы промелькнули, Вера с Машей улетели в Иерусалим, а я продолжал свою парижскую жизнь. Мастерская постепенно заполнялась работами, все больше про рынок Махане Иегуда и Иерусалим. Однако как бы ни ворчал я на Париж, как бы ни воротил нос, но город брал свое: не случайно, покуда живопись была живописью, он был ее столицей. Нет в мире города, который бы лучше воспитывал глаз. К весне глаза мои промылись в достаточной степени. Уезжать из Парижа без выставки было как-то неприлично: художник, не имеющий в послужном списке Парижа?
Я всегда на сочувствия праздные
отвечаю: мы судеб игралище,
не влагайте персты в мои язвы,
ибо язвы мои — не влагалище.
Наступил месяц май. В Люксембургском саду цвели каштаны, на набережной целовались влюбленные, на аллеях Тьюильри катали шары пенсионеры, у меня открылась выставка.
Я принимал поздравления, шаркал ножкой, пожимал руки, целовал в щечку — необходимый ритуал вернисажа.
И вдруг. Ее появление я почувствовал спиной — что-то изменилось в зале: перешептывания, взгляды. Она привычно плыла в волнах восторга и обожания, время от времени любезно улыбаясь, кивала головой. Она по-прежнему была хороша. Все те же высокие скулы, гордая посадка головы, только глаза оказались не серыми, а голубыми, впрочем, я ведь знал это по ее другим, цветным фильмам.
Немного позже мы небольшой компанией пошли отметить открытие в мою мастерскую. Ее муж Жерар Ури, режиссер знаменитых французских комедий «Большая прогулка» и т. п., оказался очаровательным собутыльником. Как всегда много пили, закусывая, чем Бог послал, а в Париже Он посылает хорошо.
Власть и деньги, успех,
революция,
слава, месть и любви
осязаемость —
все мечты обо что-нибудь бьются,
и больнее всего — о сбываемость.
И я ее поцеловал. Я коснулся ее губ, тех самых губ с экрана ДК им. С. М. Кирова на Большом проспекте Васильевского острова. Я коснулся пальцами светлых волос, и мой взгляд снова встретился с ее, несмотря ни на что, серыми глазами, светящимися, мерцающими серыми глазами семидесятилетней Мишель Морган.
После ухода гостей я вымыл посуду и спустился вниз выкинуть помойку. Мешок брякнул пустыми бутылками. Под мостом Мари тихо Сена текла. Да, конечно, печаль пройдет: Я стоял у парапета и курил, глядя на шевелящуюся внизу черную воду. «У тебя красивые глаза, ты это знаешь?»
Редко нам дано понять успеть,
в чем таится Божья благодать,
ибо для души важней хотеть,
нежели иметь и обладать.
Странный, похожий на смех звук заставил меня обернуться: в колеблющемся свете фонаря, наклонив голову набок, скалил зубы маленький черный пудель.
источник
- ОткрыткиПерерожденный каталог открыток на все случаи жизни
- Я — фотографПлагин для публикации фотографий в дневнике пользователя. Минимальные системные требования: Internet Explorer 6, Fire Fox 1.5, Opera 9.5, Safari 3.1.1 со включенным JavaScript. Возможно это будет рабо
- Онлайн-игра «Большая ферма»Дядя Джордж оставил тебе свою ферму, но, к сожалению, она не в очень хорошем состоянии. Но благодаря твоей деловой хватке и помощи соседей, друзей и родных ты в состоянии превратить захиревшее хозяйст
- Скачать музыку с LiveInternet.ruПростая скачивалка песен по заданным урлам
- Всегда под рукойаналогов нет ^_^ Позволяет вставить в профиль панель с произвольным Html-кодом. Можно разместить там банеры, счетчики и прочее
Мы после смерти — верю в это —
Опять становимся нетленной
который льётся во Вселенной.
Из нас любой, пока не умер он,
Из интеллекта, секса, юмора
На дружеской негромкой сидя тризне,
Я думал, пепел стряхивая в блюдце,
Как часто неудачники по жизни
В столетиях по смерти остаются.
Жил человек в эпохе некой,
твердил с упрямостью своё,
Звоните поздней ночью мне, друзья,
Не бойтесь помешать и разбудить;
Кошмарно близок час, когда нельзя
И некуда нам будет позвонить.
С двух концов я жгу свою свечу,
Чтоб, когда навеки замолчу,
Близким стало скучно без меня.
Когда по смерти душу примут,
в раю намного мягче климат,
Лишь перед смертью человек
что слишком короток наш век,
Снегом порошит моя усталость,
жизнь уже не книга, а страница,
в сердце — нарастающая жалость
к тем кто мельтешит и суетится.
Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь — наверняка мелькнёт и жопа,
Которую напрасно ты берёг.
Но смерть потом прольёт публично
на нашу жизнь обратный свет,
И большинство умрёт вторично.
как вкус у смерти безупречен
в отборе лучших среди нас!
познания успехи сумасшедшие,
тем более колеблясь отвечает,
Поэзия — нет дела бесполезней
в житейской деловитой круговерти,
но всё, что не исполнено поэзии,
бесследно исчезает после смерти.
Я чужд надменной укоризне,
весьма прекрасна жизнь того,
Уйду навсегда в никуда и нигде,
а всё, что копил и вынашивал,
на миг отразится в текучей воде
проточного времени нашего.
вливаясь в известное что-то,
Когда в глазах темно от книг,
сажусь делить бутыль с друзьями;
блаженна жизнь — летящий миг
и пусть волнуются придурки —
Надо жить наобум, напролом,
наугад и на ощупь во мгле,
ибо нынче сидим за столом,
а назавтра лежим на столе.
Я жизнь люблю, вертящуюся юрко
в сегодняшнем пространстве и моменте,
моя живая трёпанная шкурка
милее мне цветов на постаменте.
По времени скользя и спотыкаясь,
мы шьёмся сквозь минуты и года,
и нежную застенчивую завязь
доводим до трухлявого плода.
Час нашей смерти неминуем,
себя оставить в чём-нибудь
подругу грей и пей за двух,
незримо лижет вечный холод
и тленный член, и пленный дух.
Не грусти, что мы сохнем, старик,
мир останется сочным и дерзким;
всюду слышится девичий крик
через миг становящийся женским.
Деньгами, славой и могуществом
пренебрегал сей прах и тлен;
имел покойник только член.
Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,
не мешкай прожигать её до тла;
никто не знает час, когда пространство
разделит наши души и тела.
Теперь я понимаю очень ясно,
и чувствую, и вижу очень зримо:
неважно, что мгновение прекрасно,
а важно, что оно неповторимо.
Год приходит, и год уходит,
раздробляясь на брызги дней,
раньше не было нас в природе,
а потом нас не будет в ней.
Наш путь из ниоткуда в никуда —
такое краткосрочное событие,
что жизни остаётся лишь черта
меж датами прибытия-убытия.
Не тужи, дружок, что прожил
ты свой век не в лучшем виде:
Однажды на улице сердце прихватит,
наполнится звоном и тьмой голова,
и кто-то неловкий в несвежем халате
последние скажет пустые слова.
Люблю эту пьесу: восторги, печали,
случайности, встречи, звонки;
на нас возлагают надежды в начале,
я б их использовал в немногом:
собрал свой пепел в урну сам,
чтоб целиком предстать пред Богом.
Дивный возраст маячит вдали —
когда выцветёт всё, о чём думали,
когда утром нигде не болит
будет значить, что мы уже умерли.
Вчера я бежал запломбировать зуб
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
солисты в заключительном концерте,
где кажется блаженством темнота
неслышно приближающейся смерти.
Года пролились ливнями дождя,
и мне порой заманчиво мгновение,
когда в извечный сумрак уходя,
безвестность мы меняем на забвение.
Вы, я слаб весьма по этой части,
в душе есть уязвимый уголок:
я так люблю хвалу, что был бы счастлив
при случае прочесть мой некролог.
Сопливые беды, гнилые обиды,
куда-то уходят под шум панихиды
Умру за рубежом или в отчизне,
с диагнозом не справятся врачи;
я умер от злокачественной жизни,
какую с наслаждением влачил.
Неслышно жил. Неслышно умер.
Укрыт холодной глиной скучной.
И во вселенском хамском шуме
В последний путь немногое несут:
тюрьму души, вознесшейся высоко,
желаний и надежд пустой сосуд,
посуду из-под жизненного сока.
Когда я в Лету каплей кану,
и дух мой выпорхнет упруго,
мы с Богом выпьем по стакану
и, может быть, простим друг друга.
и все, с кем мы знавали рай,
Когда однажды ночью я умру,
то близкие, надев печаль на лица,
пуская на всякий случай поутру
мне всё же поднесут опохмелиться
В чёрный час, когда нас кувырком
кинет в кашу из огня и металла,
хорошо бы угадать под хмельком,
чтоб душа навеселе улетала.
Когда земля меня поглотит,
разлука долго не продлится,
и прах моей греховной плоти
в стекло стакана превратится.
мы за ним не найдём ничего?
одного лишь прошу я у Бога:
одарить меня верой в него.
Ушиб растает. Кровь подсохнет.
Обида схлынет. Боль заглохнет.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт.
с друзьями жгли себя дотла,
и смерть мы встретим, как встречали
и видных дам, и шлюх с угла.
в тот миг высокий и суровый
когда меж тесно слитых тел
проходит искра жизни новой.
Российская природа не уныла,
но смутною тоской озарена,
и где ни окажись моя могила,
пусть веет этим чувством и она.
Над нами смерть витает, полыхая
разливом крови, льющейся вослед,
но слабнет, утолясь, и тётя Хая
Опять готовит рыбу на обед.
Как любовь изменчива, однако!
в нас она качается, как маятник:
та же Песя ставит ему памятник.
Евреи слиняли за долей счастливой,
а в русских пространствах глухих
укрылись бурьяном, оделись крапивой
ни что почём, ни что престижно,
и жил с достаточным азартом,
чтоб умереть скоропостижно.
Такой терзал беднягу страх
забытым быть молвой и сплетней,
он был покойника заметней .
я в Божьем тексте опечатка,
Где скрыта душа, постигаешь невольно,
а с возрастом только ясней,
поскольку душа — это место, где больно
Когда и где бы мы ни пили,
тянусь я с тостом каждый раз,
как на поминках любят нас.
Я курю в полночной тишине,
веет ветер мыслям в унисон;
жизнь моя уже приснилась мне;
вся уже почти; но длится сон.
Я в фольклоре нашёл враньё;
Всегда бывает смерть отсрочена,
на риске, страсти и азарте
Очень жаль, что догорает сигарета
и её не остановишь ни зато
хорошо, что было то и было это,
и что кончилось как это, так и то.
владеет всем моим умишком:
не в том беда, что жизнь короткая,
а что проходит быстро слишком.
Клевал я вяло знаний зёрна,
зато весь век гулял активно,
и прожил очень плодотворно,
хотя весьма непродуктивно.
Прошёл я жизни школьный курс,
Совсем не зря нас так пугает
с дыханьем жизни расставание:
страх умереть нам помогает
Кто придумал, что мир так жесток
и безжалостно жизни движение?
о порхали с цветка на цветок,
то вот-вот, и венков возложение.
Мы зря и глупо тратим силы,
Когда нас повезут на катафалке,
незримые слезинки оботрут
ромашки, хризантемы и фиалки
и грустно свой продолжат нежный труд.
а тут как раз и вынос тела.
Те, кто на поминках шумно пьёт,
праведней печальников на тризне:
вольная душа, уйдя в полёт,
радуется звукам нашей жизни.
В конце земного срока своего,
готов уже в последнюю дорогу,
я счастлив, что не должен ничего,
нигде и никому. И даже Богу.
В местах не лучших скоро будем
мы остужать земную страсть
не дай, Господь, хорошим людям
совсем навек туда попасть.
Несхожие меня терзали страсти,
кидая и в паденья и в зенит,
разодрана душа моя на части;
но смерть её опять соединит.
К любым мы готовы потерям,
терять же себя так нелепо,
что мы в это слепо не верим
почти до могильного склепа.
В игре творил Господь миры,
О смерти если знать заранее,
.хотя бы знать за пару дней,
Весь век я был занят заботой о плоти,
а дух только что запоздало проснулся,
и я ощущаю себя на излёте —
как пуля, которой Господь промахнулся.
Процитировано 1 раз
Понравилось: 1 пользователю
источник
А самоуверенность с самодовольством – безусловно, пакостные и опасные черты, но только в молодом и зрелом возрасте. А в старости они необходимы, ибо кошмарно трудно без них жить. Выказывать, конечно, их не следует, однако именно они – те последние корни, что ещё поят скудным соком старческое прозябание. И жалко тех, в ком эти корни усыхают. Лично я в себе их прячу, но благословляю и лелею. Тут, по-моему, ошибся или недодумал Свифт.
Всё это рассмотрев и обсудив, я безмятежно окунулся в свою светлую и непогрешимую старость. И ни минуты не кручинясь, признаю, что это омерзительный сезон. А если кто-то думает иначе, пусть он позвонит, и я легко могу его разубедить.
Гляжу, не жалуясь, как осенью
повеял век на пряди белые,
и вижу с прежним удовольствием
фортуны ягодицы спелые.
В юности ждал я радости
от суеты со свистом,
но становлюсь по старости
домосексуалистом.
Поскольку жизнь, верша полёт,
чуть воспарив, – опять в навозе,
всерьёз разумен только тот,
кто не избыточно серьёзен.
Запетыми в юности песнями,
другие не слыша никак,
живёт до скончания пенсии
счастливый и бодрый мудак.
Лишь перед смертью человек
соображает, кончив путь,
что слишком короток наш век,
чтобы спешить куда-нибудь.
Кишат стареющие дети,
у всех трагедия и драма,
а я гляжу спектакли эти
и одинок, как хер Адама.
Я молодых, в остатках сопель,
боюсь трясущих жизнь, как грушу:
в душе темно у них, как в жопе,
а в жопе – зуд потешить душу.
Снегом порошит моя усталость,
жизнь уже не книга, а страница,
в сердце – нарастающая жалость
к тем, кто мельтешит и суетится.
Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот настанет срок,
поверь – наверняка всплывёт и жопа,
которую напрасно ты берёг.
Дана лишь тем была недаром
текучка здешней суеты,
кто растопил душевным жаром
хоть каплю вечной мерзоты.
Пора! Теперь меня благослови
в путь осени, дождей и листопада,
от пламени цветенья и любви
до пепла увяданья и распада.
Чтобы плесень сытой скудости
не ползла цвести в твой дом,
из пруда житейской мудрости
черпай только решетом.
Прости, Господь, за сквернословья,
пошли всех благ моим врагам,
пускай не будет нездоровья
ни их копытам, ни рогам.
Опять стою, понурив плечи,
не отводя застывших глаз:
как вкус у смерти безупречен
в отборе лучших среди нас!
Чем долее наука отмечает
познания успехи сумасшедшие,
тем более колеблясь отвечает,
куда от нас ушли уже ушедшие.
Вновь закат разметался пожаром —
это ангел на Божьем дворе
жжёт охапку дневных наших жалоб,
а ночные он жжёт на заре.
Уйду навсегда в никуда и нигде,
а всё, что копил и вынашивал,
на миг отразится в текучей воде
проточного времени нашего.
Дымись, покуда не погас,
и пусть волнуются придурки —
когда судьба докурит нас,
куда швырнёт она окурки.
Из лет, надеждами богатых,
навстречу ветру и волне
мы выплываем на фрегатах,
а доплываем – на бревне.
Кто несуетливо и беспечно
время проводил и коротал,
в старости о жизни знает нечто
большее, чем те, кто процветал.
Счёт лет ведут календари
морщинами подруг,
и мы стареем – изнутри,
снаружи и вокруг.
Возраст одолев, гляжу я сверху:
всё мираж, иллюзия, химера;
жизнь моя – возведенная церковь,
из которой выветрилась вера.
Сложилось нынче на потеху,
что я, стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
но не нашёл к нему дверей.
Деньгами, славой и могуществом
пренебрегал сей прах и тлен,
из недвижимого имущества
имел покойник только член.
О чем ты плачешь, осень бедная?
Больна душа и пуст карман,
а на пороге – немочь бледная
и склеротический туман.
Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,
не мешкай прожигать её дотла;
никто не знает час, когда пространство
разделит наши души и тела.
Чтобы в этой жизни горемычной
быть милей удаче вероятной,
молодость должна быть энергичной,
старость, по возможности, – опрятной.
Год приходит, и год уходит,
раздробляясь на брызги дней,
раньше не было нас в природе,
а потом нас не будет в ней.
Наша старость – это ноги в тепле,
это разум – но похмельный, обратный,
тише музыка и счёт на столе,
а размер его – всегда неоплатный.
Азарт живых переживаний
подвержен таянью – увы! —
как пыл наивных упований,
как верность ветреной вдовы.
Когда время, годами шурша,
достигает границы своей,
на лице проступает душа,
и лицо освещается ей.
Есть люди, провалившие экзамен
житейских переплётов и контузий,
висят у них под мутными глазами
мешки из-под амбиций и иллюзий.
Не тужи, дружок, что прожил
ты свой век не в лучшем виде:
всё про всех одно и то же
говорят на панихиде.
Однажды на улице сердце прихватит,
наполнится звоном и тьмой голова,
и кто-то неловкий в несвежем халате
последние скажет пустые слова.
Не стоит скапливать обиды,
их тесный сгусток ядовит,
и гнусны видом инвалиды
непереваренных обид.
В пепле наползающей усталости,
следствии усилий и гуляний,
главное богатство нашей старости —
полная свобода от желаний.
Не горюй, старик, наливай,
наше небо в последних звёздах,
устарели мы, как трамвай,
но зато и не портим воздух.
Люблю эту пьесу: восторги, печали,
случайности, встречи, звонки;
на нас возлагают надежды в начале,
в конце – возлагают венки.
Нашедши доступ к чудесам,
я б их использовал в немногом:
собрал свой пепел в урну сам,
чтоб целиком предстать пред Богом.
Бывает – проснёшься, как птица,
крылатой пружиной на взводе,
и хочется жить и трудиться,
но к завтраку это проходит.
Вчера мне снился дивный сон,
что вновь упруг и прям,
зимой хожу я без кальсон
и весел по утрам.
Сто тысяч сигарет тому назад
таинственно мерцал вечерний сад;
а нынче ничего нам не секрет
под пеплом отгоревших сигарет.
В нас что ни год, увы, старик, увы,
темнее и тесней ума палата,
и волосы уходят с головы,
как крысы с обречённого фрегата.
Уж холод пронизал нас до костей,
и нет былого жара у дыхания,
а пламя угасающих страстей
свирепей молодого полыхания.
Душа отпылала, погасла,
состарилась, влезла в халат,
но ей, как и прежде, неясно,
что делать и кто виноват.
Не в том беда, что серебро
струится в бороде,
а в том беда, что бес в ребро
не тычется нигде.
Жизнь, как вода, в песок течёт,
последний близок путь почёта,
осталось лет наперечёт
и баб нетронутых – без счёта.
Скудею день за днём. Слабеет пламень,
тускнеет и сужается окно,
с души сползает в печень
грузный камень,
и в уксус превращается вино.
Теперь я стар – к чему стенания?!
Хожу к несведущим врачам
и обо мне воспоминания
жене диктую по ночам.
Я так ослаб и полинял,
я столь стремглав душой нищаю,
что Божий храм внутри меня
уже со страхом посещаю.
Чего ж теперь? Курить я бросил,
здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии, гуляет.
Что может ярко утешительным
нам послужить на склоне лет?
Наверно, гордость, что в слабительном
совсем нужды пока что нет.
Я кошусь на жизнь весёлым глазом,
радуюсь всему и от всего;
годы увеличили мой разум,
но весьма ослабили его.
Осенний день в пальтишке куцем
смущает нас блаженной мукой:
уйти в себя, забыть вернуться,
прильнуть к душе перед разлукой.
Старости сладкие слабости
в меру склероза и смелости:
сказки о буйственной младости,
мифы о дерзостной зрелости.
Неволя, нездоровье, нищета —
солисты в заключительном концерте,
где кажется блаженством темнота
неслышно приближающейся смерти.
Старенье часто видно по приметам,
которые грустней седых волос:
толкает нас к непрошеным советам
густеющий рассеянный склероз.
Я не люблю зеркал – я сыт
по горло зрелищем их порчи:
какой-то мятый сукин сын
из них мне рожи гнусно корчит.
Устали, полиняли и остыли,
приблизилась дряхления пора,
и время славить Бога, что в бутыли
осталась ещё пламени игра.
Святой непогрешимостью светясь
от пяток до лысеющей макушки,
от возраста в невинность возвратясь,
становятся ханжами потаскушки.
Стало тише моё жильё,
стало меньше напитка в чаше,
это время берёт своё,
а у нас отнимает наше.
Года пролились ливнями дождя,
и мне порой заманчиво мгновение,
когда, в навечный сумрак уходя,
безвестность мы меняем на забвение.
Сопливые беды, гнилые обиды,
заботы пустой суеты —
куда-то уходят под шум панихиды
от мысли, что скоро и ты.
Моей душе привычен риск,
но в час разлуки с телом бренным
ей сам Господь предъявит иск
за смех над стадом соплеменным.
Я жил отменно: жёг себя дотла,
со вкусом пил, молчал, когда молчали,
и фактом, что печаль моя светла,
оправдывал источники печали.
А время беспощадно превращает,
летя сквозь нас и днями и ночами,
пружину сил, надежд и обещаний
в желе из желчи, боли и печали.
Когда я в Лету каплей кану
и дух мой выпорхнет упруго,
мы с Богом выпьем по стакану
и, может быть, простим друг друга.
Кичились майские красотки
надменной грацией своей;
дохнул октябрь – и стали тётки,
тела давно минувших дней.
В последний путь немногое несут:
тюрьму души, вознесшейся высоко,
желаний и надежд пустой сосуд,
посуду из-под жизненного сока.
Суров к подругам возраста мороз,
выстуживают нежность ветры дней,
слетают лепестки с увядших роз,
и сделались шипы на них видней.
Налей нам, друг! Уже готовы
стаканы, снедь, бутыль с прохладцей,
и наши будущие вдовы
охотно с нами веселятся.
Когда, замкнув теченье лет,
наступит Страшный Суд,
на нём предстанет мой скелет,
держа пивной сосуд.
Я многому научен стариками,
которые всё трезво понимают
и вялыми венозными руками
спокойно свои рюмки поднимают.
Редеет волос моих грива,
краснеют опухлости носа,
и рот ухмыляется криво
ногам, ковыляющим косо.
Но и тогда я буду пьяница
и легкомысленный бездельник,
когда от жизни мне останется
один ближайший понедельник.
Я к дамам, одряхлев, не охладел,
я просто их оставил на потом:
кого на этом свете не успел,
надеюсь я познать уже на том.
Когда однажды ночью я умру,
то близкие, воздев печаль на лица,
пускай на всякий случай поутру
мне всё же поднесут опохмелиться.
Уже беззубы мы и лысы,
в суставах боль и дряблы члены,
а сердцем всё ещё – Парисы,
а нравом всё ещё – Елены.
Когда устал и жить не хочешь,
полезно вспомнить в гневе белом,
что есть такие дни и ночи,
что жизнь оправдывают в целом.
Восторжен ум в поре начальной,
кипит и шпарит, как бульон;
чем разум выше, тем печальней
и снисходительнее он.
Ушиб растает. Кровь подсохнет.
Остудит рану жгучий йод.
Обида схлынет. Боль заглохнет.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт.
Время льётся, как вино,
сразу отовсюду,
но однажды видишь дно
и сдаёшь посуду.
Обсуживая лифчиков размеры,
а также мировые небосклоны,
пируют уценённые Венеры
и траченные молью Аполлоны.
Вглядись: из трубы, что согрета
огнём нашей плоти палимой,
комочек нетленного света
летит среди чёрного дыма.
Не боялись увечий и ран
ветераны любовных баталий,
гордо носит седой ветеран
свой музей боевых гениталий.
Теперь другие, кто помоложе,
тревожат ночи кобельим лаем,
а мы настолько уже не можем,
что даже просто и не желаем.
Увы, то счастье унеслось
и те года прошли,
когда считал я хер за ось
вращения Земли.
Назад оглянешься – досада
берёт за прошлые года,
что не со всех деревьев сада
поел запретного плода.
Мы после смерти – верю в это —
опять становимся нетленной
частицей мыслящего света,
который льётся по Вселенной.
Я свой век почти уже прошёл
и о многом знаю непревратно:
правда – это очень хорошо,
но неправда – лучше многократно.
Бежал беды, знавал успех,
любил, гулял, служил,
и умираешь, не успев
почувствовать, что жил.
Дух оптимизма заразителен
под самым гибельным давлением,
а дух уныния – губителен,
калеча душу оскоплением.
Приходит час, выходит срок,
и только смотришь – ну и ну:
то в эти игры не игрок,
то в те, то вовсе ни в одну.
Предупредить нас хоть однажды,
что их на небе скука гложет,
толпа ушедших остро жаждет,
но, к сожалению, не может.
Есть во взрослении опасность:
по мере близости к старению
высоких помыслов прекрасность
ужасно склонна к ожирению.
Медицины гуманные руки
увлечённо, любовно и плохо
по последнему слову науки
лечат нас до последнего вздоха.
Воспринимая мир как данность,
взгляни на звёзды, не спеша:
тягчайший грех – неблагодарность
за то, что воздухом дышал.
Неизбежность нашей смерти
чрезвычайно тесно связана
с тем, что жить на белом свете
людям противопоказано.
Просветы есть в любом страдании,
цепь неудач врачует случай,
но нет надежды в увядании
с его жестокостью ползучей.
Когда б остался я в чистилище,
трудясь на ниве просвещения,
охотно б я открыл училище
для душ, не знавших совращения.
Наплевать на фортуны превратность,
есть у жизни своя справедливость,
хоть печальна её однократность,
но прекрасна её прихотливость.
Природа позаботилась сама
закат наш уберечь от омерзения:
склероз – амортизация ума
лишает нас жестокого прозрения.
Живёшь блаженным идиотом,
не замечая бега лет,
а где-то смерть за поворотом
глядит, сверяясь, на портрет.
О законе ли речь или чуде,
удручающий факт поразителен:
рано гибнут хорошие люди,
и гуляет гавно долгожителем.
Серые подглазные мешки
сетуют холодным зеркалам,
что полузабытые грешки
памятны скудеющим телам.
Естественна реакция природы
на наше неразумие и чванство,
и нас обезображивают годы,
как мы обезобразили пространство.
Пьеса « Жизнь» идёт в природе
не без Божьей прихоти:
одеваемся при входе
и лежим при выходе.
Для одной на свете цели
все бы средства хороши:
пепел дней, что зря сгорели,
подмести с лица души.
Плыву сквозь годы сладкой лени,
спокойной радостью несомый,
что в тьму грядущих поколений
уже отправил хромосомы.
Хотя живём всего лишь раз,
а можно много рассмотреть,
не отворачивая глаз,
когда играют жизнь и смерть.
Нас как бы время ни коверкало
своим наждачным грубым кругом,
не будь безжалостен, как зеркало,
и льсти стареющим подругам.
Проживая легко и приятно,
не терзаюсь я совестью в полночах,
на душе моей тёмные пятна
по размеру не более солнечных.
Текучка постепенных перемен
потери возмещает лишь отчасти:
в нас опытность вливается взамен
энергии, зубов, кудрей и страсти.
Подумав к вечеру о вечности,
где будет холодно и склизко,
нельзя не чувствовать сердечности
к девице, свежей, как редиска.
Я раньше чтил высоколобость
и думал: вот ума палата,
теперь ушла былая робость —
есть мудаки со лбом Сократа.
Живя блаженно, как в нирване,
я никуда стремглав не кинусь,
надежд, страстей и упований
уже погас под жопой примус.
В течение всех лет моих и дней
желания мне были по плечу,
сегодня я хочу всего сильней
понять, чего сегодня я хочу.
Размышлять о природе вещей
нас нужда и тоска припекает,
жажда сузить зловещую щель,
сквозь которую жизнь утекает.
Старики сидят, судача,
как мельчают поколения,
и от них течёт, прозрачен,
запах мудрости и тления.
Жизнь становится дивной игрой
сразу после того, как поймёшь,
что ничем и ни в чём не герой
и что выигрыш – в том, что живёшь.
Друзей вокруг осталось мало:
кому с утра всё шло некстати,
кого средь бела дня сломало,
кого согнуло на закате.
Надежды очень пылки в пору раннюю,
но время, принося дыханье ночи,
дороги наши к разочарованию
от раза к разу делает короче.
Уже мне ветер парус потрепал,
рули не держат заданного галса,
простите мне, с кем я не переспал,
особенно – кого не домогался.
Естественно, что с возрастом трудней
тепло своё раздаривать горстями,
замызгана клеёнка наших дней
чужими неопрятными гостями.
Я жил, как все другие люди,
а если в чём-то слишком лично,
пускай Господь не обессудит
и даст попробовать вторично.
А славно бы увидеть, как в одежде
я лягу под венки при свете дня,
и женщины, не знавшиеся прежде,
впервой сойдутся около меня.
Я в этой жизни – только странник
и вновь уйду в пространство ночи,
когда души отверстый краник
тепло своё сполна расточит.
Гуляки, выветрясь в руины,
полезны миру даже старыми,
служа прогрессу медицины
симптомами и гонорарами.
Плетусь, сутулый и несвежий,
струю мораль и книжный дух,
вокруг плечистые невежи
влекут прелестных потаскух.
Чадит окурок дней моих
всё глуше и темней,
и тонким дымом вьётся стих
с испепелённых дней.
Пел и горланил, как петух,
крылами бил, кипел, как кочет;
устал, остыл, совсем потух,
теперь он учит и пророчит.
Когда, заметно делая добрее,
уже несёт по устью нас река,
черты ветхозаветного еврея
являются в морщинах старика.
Увы нашей бренной природе:
стареем, ветшая, как платье,
и даже пороки проходят,
и надо спешить потакать им.
Ещё не чужды мы греху,
но песни главные отпеты,
и у детей горит в паху
огонь бессмертной эстафеты.
Чем ближе мы к земле и праху,
тем умудрённей наш покой;
где юность ломится с размаху,
там старость пробует клюкой.
Конечно, дважды два – всегда четыре,
конечно, неизменны расстояния,
но всё, что мы любили в этом мире,
прекраснеет в кануны расставания.
Случайно встретившись в аду
с отпетой шлюхой, мной воспетой,
вернусь я на сковороду
уже, возможно, с сигаретой.
С годами дни становятся короче,
несбывшееся вяжется узлом,
и полнятся томительные ночи
пленительными снами о былом.
Нет, я не жалею, как я прожил
годы искушений и подъёма,
жаль, что население умножил
меньше, чем какой-нибудь Ерёма.
Чужую беду ощущая своей,
вживаясь в чужие печали,
мы старимся раньше и гибнем быстрей,
чем те, кто пожал бы плечами.
Увы, когда от вечного огня
приспичит закурить какой из дам —
надеяться не стоит на меня,
но друга телефон я мигом дам.
Вконец устав от резвых граций,
слегка печалясь о былом,
теперь учусь я наслаждаться
погодой, стулом и столом.
Когда родник уже иссяк
и слышно гулкое молчание,
пусты потуги так и сяк
возобновить его журчание.
Нам жёны учиняют годовщины,
устраивая пиршество народное,
и грузные усталые мужчины,
мы пьём за наше счастье безысходное.
В нас много раскрывается у края
и нового мы много узнаём
в года, когда является вторая
граница бытия с небытиём.
Ещё я имею секреты
и глазом скольжу по ногам,
но дым от моей сигареты
уже безопасен для дам.
Никто не знает час, когда
Господь подует на огарок;
живи сегодня – а тогда
и завтра примешь как подарок.
Старость не заметить мы стараемся:
не страшась, не злясь, не уповая,
просто постепенно растворяемся,
грань свою с природой размывая.
Бессильны согрешить, мы фарисействуем,
сияя чистотой и прозорливостью;
из молодости бес выходит действием,
из старости – густой благочестивостью.
Стирая всё болевшее и пошлое,
по канувшему льётся мягкий свет;
чем радужнее делается прошлое,
тем явственней, что будущего нет.
Помилуй, Господи, меня,
освободи из тьмы и лени,
пошли хоть капельку огня
золе остывших вожделений.
А может быть, и к лучшему, мой друг,
что мы идём к закату с пониманием,
и смерть нам открывается не вдруг,
а лёгким каждый день напоминанием.
Я не люблю певцов печали,
жизнь благодатна и права,
покуда держится плечами
и варит глупость голова.
Не будет ни ада, ни рая,
ни рюмки какой-никакой,
а только без срока и края
глухой и кромешный покой.
Своей судьбы актёр и зритель,
я рад и смеху, и слезам,
а старость – краткий вытрезвитель
перед гастролью в новый зал.
Всё ближе к зимним холодам
года меня метут,
одной ногой уже я там,
другой – ни там, ни тут.
С лицом не льстивы зеркала:
с годами красят лик стекольный
истлевших замыслов зола
и возлияний цвет свекольный.
Давно я дал себе обет,
и я блюду его давно:
какой бы я ни съел обед,
а ужин ем я всё равно.
Душа улетит и рассыпется тело,
сотрутся следы, не оставив следа,
а всё, что внутри клокотало и пело,
неслышно прольётся ничем в никуда.
Стали мы с поры, как пыл угас, —
тихие седые алкоголики,
даже и во снах теперь у нас
нету поебательской символики.
За то, что жизнь провёл в пирах,
пускай земля мне будет пухом,
и в ней покоясь, бедный прах
благоухает винным духом.
У старости есть мания страдать
в томительном полночном наваждении,
что попусту избыта благодать,
полученная свыше при рождении.
Вот и кости ломит в непогоду,
хрипы в лёгких чаще и угарней;
возвращаясь в мёртвую природу,
мы к живой добрей и благодарней.
Чуть пожил, и нет меня на свете —
как это диковинно, однако;
воздух пахнет сыростью, и ветер
воет над могилой, как собака.
Когда, убогие калеки,
мы устаём ловить туман,
какое счастье знать, что реки
впадут однажды в океан.
Весной я думаю о смерти.
Уже нигде. Уже никто.
Как будто был в большом концерте
и время брать внизу пальто.
Года промчатся быстрой ланью,
укроет плоть суглинка пласт,
и Бог-отец суровой дланью
моей душе по жопе даст.
О чём ты молишься, старик?
О том, чтоб ночью в полнолуние
меня постигло хоть на миг
любви забытое безумие.
Поблеклость глаз, одряблость щёк,
висящие бока —
я часто сам себе смешон,
а значит – жив пока.
Отъявленный, заядлый и отпетый,
без компаса, руля и якорей
прожил я жизнь, а памятником ей
останется дымок от сигареты.
Даже в тесных объятьях земли
буду я улыбаться, что где-то
бесконвойные шутки мои
каплют искорки вольного света.
Из тупика в тупик мечась,
глядишь – и стали стариками;
светла в минувшем только часть —
дорога между тупиками.
Почти старик, я робко собираюсь
кому-нибудь печаль открыть свою,
что взрослым я всего лишь притворяюсь
и очень от притворства устаю.
Вот человек: он пил и пел,
шампанским пенился брожением,
на тех, кто в жизни преуспел,
глядит с брезгливым уважением.
Когда б из рая отвечали,
спросить мне хочется усопших —
не страшно им ходить ночами
сквозь рощи девственниц усохших?
Вновь себя рассматривал подробно:
выщипали годы мои перья;
сёстрам милосердия подобно,
брат благоразумия теперь я.
Я вдруг оглянулся: вокруг никого.
пустынно, свежо, одиноко.
И я – собеседник себя самого —
у времени сбоку припёка.
Когда с утра смотреть противно,
как морда в зеркале брюзглива,
я не люблю себя. Взаимно
и обоюдосправедливо.
В душе осталась кучка пепла,
и плоть изношена дотла,
но обстоят великолепно
мои плачевные дела.
Земная не постыла мне морока,
не хочется пока ни в ад, ни в рай;
я, Господи, не выполнил урока,
и Ты меня пока не призывай.
Я, Господи, умом и телом стар;
я, Господи, гуляка и бездельник;
я, Господи, прошу немного в дар —
ещё одну субботу в понедельник.
И понял я, что поздно или рано,
и как бы ни остра и неподдельна,
рубцуется в душе любая рана —
особенно которая смертельна.
Когда боль поселяется в сердце,
когда труден и выдох и вдох,
то гнусней начинают смотреться
хитрожопые лица пройдох.
Нелепы зависть, грусть и ревность,
и для обиды нет резона,
я устарел, как злободневность
позавчерашнего сезона.
Мои друзья темнеют лицами,
томясь тоской, что стали жиже
апломбы, гоноры, амбиции,
гордыни, спеси и престижи.
Учти, когда душа в тисках
липучей пакости мирской,
что впереди ещё тоска
о днях, отравленных тоской.
После смерти мертвецки мертвы,
прокрутившись в земном колесе,
все, кто жил только ради жратвы,
а кто жил ради пьянства – не все.
Правнук наши жизни подытожит.
Если не заметит – не жалей,
радуйся, что в землю нас положат,
а не, слава Богу, в мавзолей.
Состариваясь в крови студенистой,
система наших крестиков и ноликов
доводит гормональных оптимистов
до геморроидальных меланхоликов.
Когда во рту десятки пломб —
ужели вы не замечали,
как уменьшается апломб
и прибавляются печали?
Душой и телом охладев,
я погасил мою жаровню,
ещё смотрю на нежных дев,
а для чего – уже не помню.
Возвратом нежности маня,
не искушай меня без нужды;
всё, что осталось от меня,
годится максимум для дружбы.
У старости – особые черты:
душа уже гуляет без размаха,
а радости, восторги и мечты —
к желудку поднимаются от паха.
На склоне лет печаль некстати,
но всё же слаще дела нет,
чем грустно думать на закате,
из-за чего зачах рассвет.
Исчерпываюсь, таю, истощаюсь —
изнашивает всех судьба земная,
но многие, с которыми общаюсь,
давно уже мертвы, того не зная.
Стократ блажен, кому дано
избегнуть осени, в которой
бормочет старое гавно,
что было фауной и флорой.
В такие дни то холодно, то жарко,
и всюду в теле студень вместо жил,
становится себя ужасно жалко,
и стыдно, что до жалости дожил.
Идут года. Ещё одно
теперь известно мне страдание:
отнюдь не каждому дано
достойно встретить увядание.
От боли душевной, от болей телесных,
от мыслей, вселяющих боль, —
целительней нету на свете компресса,
чем залитый внутрь алкоголь.
Тоска бессмысленных скитаний,
бесплодный пыл уплывших дней,
напрасный жар пустых мечтаний —
сохранны в памяти моей.
Уже по склону я иду,
уже смотрю издалека,
а всё ещё чего-то жду
от телефонного звонка.
В апреле мы играли на свирели,
всё лето проработали внаём,
а к осени заметно присмирели
и тихую невнятицу поём.
Как ночь безнадёжно душна!
Как жалят укусы презрения!
Бессонница тем и страшна,
что дарит наплывы прозрения.
Если не играл ханжу – аскета,
если нараспашку сквозь года —
в запахе осеннего букета
лето сохраняется тогда.
Судьбой в труху не перемолот,
ещё в уме, когда не злюсь,
я так теперь уже немолод,
что даже смерти не боюсь.
Летят года. Остатки сладки,
и грех печалиться.
Как жизнь твоя? Она в порядке,
она кончается.
На старости, в покое и тиши
окрепло понимание моё,
что учат нас отсутствию души
лишь те, кто хочет вытравить её.
Сделать зубы мечтал я давно:
обаяние сразу удвоя,
я ковбоя сыграл бы в кино,
а возможно – и лошадь ковбоя.
Ленив, апатичен, безволен,
и разум и дух недвижимы —
я странно и тягостно болен
утратой какой-то пружины.
В промозглой мгле живёт морока
соблазна сдаться, всё оставить
и до назначенного срока
душе свободу предоставить.
Я хотел бы на торжественной латыни
юным людям написать предупреждение,
что с годами наше сердце сильно стынет
и мучительно такое охлаждение.
Когда свернуло стрелки на закат,
вдруг чувство начинает посещать,
что души нам даются напрокат,
и лучше их без пятен возвращать.
Глупо жгли мы дух и тело
раньше времени дотла;
если б молодость умела,
то и старость бы могла.
Зачем болишь, душа? Устала?
Спешишь к началу всех начал?
Бутылка дней пустее стала,
но и напиток покрепчал.
Я смолоду любил азарт и глупость,
был формой сочен грех и содержанием,
спасительная старческая скупость
закат мой оградила воздержанием.
Слабеет жизненный азарт,
ужалось время, и похоже,
что десять лет тому назад
я на пятнадцать был моложе.
Мой век почти что на исходе,
и душу мне слегка смущает,
что растворение в природе
её нисколько не прельщает.
Наступила в судьбе моей фаза
упрощения жизненной драмы:
я у дамы боюсь не отказа,
а боюсь я согласия дамы.
Так быстро проносилось бытиё,
так шустро я гулял и ликовал,
что будущее светлое своё
однажды незаметно миновал.
В минувшее куда ни оглянусь,
куда ни попаду случайным взором —
исчезли все обиды, боль и гнусь,
и венчик золотится над позором.
Мне жалко иногда, что время вспять
не движется над замершим пространством:
я прежние все глупости опять
проделал бы с осознанным упрямством.
Я беден – это глупо и обидно,
по возрасту богатым быть пора,
но с возрастом сбывается, как видно,
напутствие «ни пуха, ни пера».
Сегодня день был сух и светел
и полон ясной синевой,
и вдруг я к вечеру заметил,
что существую и живой.
У старости душа настороже:
ещё я в силах жить и в силах петь,
ещё всего хочу я, но уже —
слабее, чем хотелось бы хотеть.
Овеян скорым расставанием,
живу без лишних упований
и наслаждаюсь остыванием
золы былых очарований.
Безоглядно, отважно и шало
совершала душа бытиё
и настолько уже поветшала,
что слеза обжигает её.
Сойдя на станции конечной,
мы вдруг обрадуемся издали,
что мы вдоль жизни скоротечной
совсем не зря усердно брызгали.
Живу я, смерти не боясь,
и душу страхом не смущаю:
земли, меня и неба связь
я неразрывной ощущаю.
Смотрю спокойно и бесстрастно:
светлее уголь, снег темней;
когда-то всё мне было ясно,
но я, к несчастью, стал умней.
Свободу от страстей и заблуждений
несут нам остывания года,
но также и отменных наслаждений
отныне я лишаюсь навсегда.
Есть одна небольшая примета,
что мы всё-таки жили не зря:
у закатного нашего света
занимает оттенки заря.
Увы, всему на свете есть предел:
облез фасад, и высохли стропила,
в автобусе на девку поглядел,
она мне молча место уступила.
Не надо ждать ни правды, ни морали
от лысых и седых историй пьяных,
какие незабудки мы срывали
на тех незабываемых полянах.
Приближается время прощания,
перехода обратно в потёмки
и пустого, как тень, обещания,
что тебя не забудут потомки.
Я изменяюсь незаметно
и не грущу, что невозвратно,
я раньше дам любил конкретно,
теперь я их люблю абстрактно.
Осенние пятна на солнечном диске,
осенняя глушь разговора,
и листья летят, как от Бога записки
про то, что увидимся скоро.
Чую вдруг душой оцепеневшей
скорость сокращающихся дней;
чем осталось будущего меньше,
тем оно тревожит нас больней.
Загрустили друзья, заскучали,
сонно плещутся вялые флаги,
ибо в мудрости много печали,
а они поумнели, бедняги.
Не знаю, каков наш удел впереди,
но здесь наша участь видна:
мы с жизнью выходим один на один,
и нас побеждает она.
Опять с утра я глажу взглядом
всё, что знакомо и любимо,
а смерть повсюду ходит рядом
и каждый день проходит мимо.
Я рос когда-то вверх, судьбу моля,
чтоб вырасти сильнее и прямей,
теперь меня зовёт к себе земля,
и горблюсь я, прислушиваясь к ней.
Всё-всё-всё, что здоровью противно,
делал я под небесным покровом,
но теперь я лечусь так активно,
что умру совершенно здоровым.
Умирать без обиды и жалости,
в никуда обретая билет,
надо с чувством приятной усталости
от не зря испарившихся лет.
Бесполезны уловки учёности
и не стоит кишеть, мельтеша:
предназначенный круг обречённости
завершит и погаснет душа.
Наш путь извилист, но не вечен,
в конце у всех – один вокзал;
иных уж нет, а тех долечим,
как доктор доктору сказал.
Нет, нет, на неизбежность умереть —
не сетую, не жалуюсь, не злюсь,
но понял, начиная третью треть,
что я четвёртой четверти боюсь.
За вторником является среда,
субботу вытесняет воскресенье;
от боли, что уходим навсегда,
придумано небесное спасенье.
Так было раньше, будет впредь,
и лучшего не жди,
дано родиться, умереть
и выпить посреди.
Я жил распахнуто и бурно,
и пусть Господь меня осудит,
но на плите могильной урна —
пускай бутыль по форме будет.
источник